Отрывок из поэмы "Клеопатра и терриконы"

Ночь с Клеопатрой

Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
А. Пушкин

А пир продолжается.
Две горы, раздвинувшие горизонт моего мироощущения, на самом деле кажутся мне двумя остроконечными пирамидами, повернувшимися ко мне одна своею белой, другая своею черной стороной. Между пирамидами толпы беснующихся людей и несущиеся между ними колесницы, на одной из которых в ореоле царственного убранства медленно приближается образ неповторимой Клеопатры.
Вот она на центральной площади, пересеченной длинными рядами столов. В центральной части площади на высоком троне в пестром убранстве олигофрена с тупым выражением высокомерного безразличия восседает царственный Птоломей. Рядом с его окаменелым троном стоит такой же, предназначенный Клеопатре. По обе стороны от нее пьяные музыканты и поэты поют ей восславляющие гимны, среди них зычный голос Влада:
Кто к женским жгучим чарам,
− мычит он, обращаясь не столько к ней, сколько к ее ногам и толпе таких же пьяных, как он, поэтов и музыкантов, −
Страдая, не привык,
Кто их дыша угаром,
Свой потерял язык,
Сказать тому мне надо,
Что я тебя люблю,
Как ведьм, исчадье ада,
Продавшихся огню.
Что я тебя желаю,
Как узник палача…
На какое-то мгновение мне показалось, что не Влад, а я, валяясь в ногах царственной Клеопатры, своим совсем не зычным голосом читаю собственные грустно-меланхолические стихи:
Налей в бокал отраву
Твоих соленых губ,
Я буду пить за здравие,
Оставленных подруг!
Я буду пить и плакать,
К твоим упав ногам.
И станут мне расплатой
Твоих отрав бальзам.
И величественная Клеопатра, не замечая меня, переступает через распластавшегося у ее ног Влада, и каким-то странным образом оказывается передо мной. Загадочно улыбаясь, всё еще не замечая меня, она манит к себе, и когда я приближаюсь, почти готовый коснутся ее облегающих одежд, поворачивается и плавным движением рук и глаз манит следовать за ней.
Вслед за ней я продираюсь сквозь беснующиеся толпы пьяных солдат и черных рабов, пока мы не оказываемся рядом с пирамидами у входа в какие-то таинственные гроты.
И тут толпы остаются позади, а по обе стороны длинного коридора в полумраке небольших комнат прекрасные нимфы в соблазнительных полупрозрачных одеждах расчесывают гребешками из слоновой кости свои длинные золотистые волосы. В воздухе стоят дурманящие запахи незнакомых мне цветов. Или не цветов, скорее это запахи женских тел, излучающих похоть. Медленно, но тем настойчивее, до моего сознания доходит, что где-то здесь, между двумя пирамидами я оказался в длинном гроте древнего храма, и эти дурманяще пахнущие жрицы любви, в совершенстве овладевшие искусством излучать гипнотизирующие самцов запахи, в общем-то обыкновенные представительницы самой древней профессии, служительницы храма, расположившегося рядом с надвигающейся на город пустыней.
И царственная Клеопатра одна из них.
Ее длинные золотисто-черные волосы излучают божественное сияние греха, и весь этот нескончаемый кордебалет излучающих похоть куртизанок служит всего лишь постаментом ее божественно возвышающейся красоты.
Наконец, длинные вереницы комнат с обитающими в них жрицами любви остались позади, и мы достигли царственных палат, в которых, впрочем, я не вижу блеска позолоты и не слышу шуршания шелка, одни запахи из оставленных позади нас комнат преследуют меня. В легком свете мерцающих свечей я вижу танцующую Клеопатру, с лебединой грацией выскальзывающую из облегающих одежд. Я вижу и не в силах оторвать глаза, как обнажаются ее царственные груди, увенчанные коронами набухших темно-бордовых ореолов, как обнажается ее мраморный живот и отливающий золотом черный холмик у его основания, как падают к ее обнаженным ногам облегающие одежды, только что покрывавшие ее тело, и я падаю вместе с ними, но не в раболепии скотского восторга, а в парении горного орла, примеряющегося к своей жертве с одной мыслью, мыслью о восторге от возможности ее растерзать.
Эта моя ночь, о, Клеопатра! Ты, царица ночи, выбрала меня и за это расплатишься своим цветущим, излучающим дурманящие запахи телом. Я растерзаю тебя на мелкие клочки, чтобы в каждый из них впиться своими изголодавшимися губами. На каждом квадратном сантиметре твоей кожи я оставлю следы моих изголодавшихся губ. За растерзанными ногами через нефритовые врата любви я проникну вглубь твоего тела – языком и губами, пальцами рук и пальцами ног, своей взбунтовавшейся плотью проникну в тебя. Я выпью все соки твоего возбужденного тела моими обжигающими поцелуями, чтобы заполнить образовавшиеся пустоты своей плотью, своим извержением страсти. И охмелев от дурманящего запаха твоего тела, буду кружить и извиваться над тобой всю ночь, как две тысячи орлов, как три тысячи змей, буду атаковать твое растерзанное тело, снова и снова впиваясь своими изголодавшимися губами в каждую частицу, в каждую клеточку твоей божественно пахнущей кожи.
Тело царицы ночи лишено сострадательного наклонения, оно не уступает, оно превосходит всё, к чему прикасается. В какой-то из моментов я чувствую, как оно оседлало мою взбунтовавшуюся плоть, и теперь она не может (может и не хочет, но если и захочет, всё равно не сможет) вырваться из ее цепких рук, из ее присосавшихся губ, из ее всепожирающей вульвы. Правда, на какое-то мгновение мне кажется, что это вовсе не моя плоть, а плоть Влада, нечаянно подсмотренная мною в то памятное утро по пути на рыбалку. Какая проза, пачка сигарет за прекрасный фаллос. Нет, о Клеопатра, ты заслуживаешь большего!
Это Я в образе запряженного в колесницу жеребца уношу тебя, о моя несравненная богиня, в подоблачные выси не знающего границ приличия блуда в царство безумных страстей разбушевавшегося Эроса, бога любви! Это Я…
Но почему-то вдруг хохочущее лицо Клеопатры оказывается рядом с невозмутимо-дебильным выражением лица застывшего в своем окаменелом величии фараона. Беззвучно хохочущая Клеопатра рядом с ним, на предназначенном ей окаменелом троне вечного величия отрешенности от всего земного.
А наутро мне отрубили голову.
Но это было утром. А до этого была целая ночь в объятиях прекраснейшей Клеопатры из сказочного царства Птоломеев, целая ночь, ради которой можно было пожертвовать всем. Впрочем, разве в такую ночь думаешь о таких мелочах? Разве наутро ощущение целой и невредимой головы облегчает муки исчезновения чего-то более важного, чем голова, чем жизнь, чем вечность?
Боже мой,
неужели всё это было?!
Неужели всё это не повторится?
Неужели Черная лебедь не вернется
в бессонную ночь,
в бесконечную ночь-наваждение?
Даже на небе знамение
раз в сто лет повторяется.
Любимая, дорогая,
я не проживу сто лет,
чтобы всё это могло повториться.
Боги редко снисходят до тех,
кто их боготворит.
Еще реже они делают это дважды.
Но я не хочу, чтобы ты оставалась богиней.
Я хочу,
чтобы ты была осязаемой.
Я хочу, чтобы ты иногда
плакала от злости и обиды,
потому что мне нравится
осушать твои слезы
пылающими от любви губами.
Я хочу
любить каждую из твоих слабостей,
и поэтому хочу,
чтобы они у тебя были.
Боже мой,
как я благодарен судьбе
за то, что ты есть,
такая недостижимо близкая!
Я тебя обожаю,
я тебя люблю.
Я люблю эти острые ноготки
на кончиках твоих пальцев,
и хочу, чтобы они вонзались в мое тело.
Я хочу тонуть,
безнадежно и долго,
чтобы волны твоих длинных волос
накрывали и мучили меня,
словно крылья Черной лебеди.
Боже мой,
неужели всё это было?
Неужели всё это не повторится...
Вместо ответа просто и прозаично я получил серо-голубой конверт с красным бантиком в верхнем левом углу с приглашением на торжественный обряд бракосочетания.
О, боже! И с каких это пор сексуальную изощренность принимают за любовь?!
И одна ночь сменилась другой.